Л.П.Лашук. «Сиртя» - древние обитатели субарктики.

Опубликовано в: сб. Проблемы антропологии и исторической этнографии Азии. Москва. 1968 г. с. 178-193.
Из истории вопроса. Проблема существования в Большеземельской тундре и на полуострове Ямал некоего загадочного народа, получившего в ненецких преданиях имя «сиртя», в отечественной этнографии отнюдь не нова. Ее давно уже стремились обосновать, ссылаясь на неоднократные указания письменных источников о том, что в средневековье на Крайнем Севере, по обе стороны Полярного Урала, наряду с печерой, югрой и самоядью, присутствовал еще какой-то этнический элемент. Правда, в подобных сообщениях было много неясного и легендарного, но вместе с тем и интересного, не позволяющего попросту отмахнуться от нижеприводимых свидетельств.

На первом месте стоит известный рассказ Гюряты Роговича, услышанный летописцем от ладожан в 1114 г. (хотя в «Повести временных лет» он помещен под 1096 г.), в котором привлекает внимание такой отрывок: «Югра же рекоша отроку моему: дивно мы находихом чюдо, его же несмы слышали преже сих лет, се ж третьее лето поча быти, суть горы заидуче в луку моря, им же высота ако до небес, и в горах тех кличь велик и говор, и секут гору, хотяще высечися; и в горе той просечено оконце мало, и туде молвят, и есть не разумети языку их, но кажуть на железо, и помовають рукою, просяще железа; и аще кто даст им ножь ли, ли секиру, и они дають скорою противу. Есть же путь до гор тех непроходим пропастьми, снегом и лесом, темже не доходим их всегда» (Повесть временных лет..., стр. 227).

Комментарии к этому наивному, на первый взгляд, рассказу обычно сводятся к тому, что югричи, очевидные предки северных хантов, занимались «немым» обменом с каким-то очень отсталым охотничьим населением, жившим от них «подаль на полунощии». Подобная трактовка не раскрывает всей сути рассказа Роговича и ее необходимо расширить.

Во-первых, неизвестно, что югричи непосредственно сами общались с этим загадочным народом; напротив, они подчеркивали, что «путь до гор тех непроходим... не доходим их всегда». Значит, легенду эту они от кого-то заимствовали и не столь давно: «...Его же несмы слышали преже сих лет, се же третьее лето поча быти».

Во-вторых, поразившее югричей «чюдо» определенно приурочено к высоким горам, которые заходят «в луку моря», т. е. к хребту Пай-Хой на Югорском полуострове, где в XI—XII вв., надо полагать, кочевала «каменская самоядь». Сказание «О человецех, незнаемых на восточной стране» (конец XV в.) об этой «самояди» сообщало: «Облежит около Югорские земли. А живут по горам по высоким, а ездят на оленях и на собаках» (Титов, 1890, стр. 6). Напрашивается вывод, что об упомянутом выше «чюде» югричи, вряд ли когда расселявшиеся севернее устья р. Оби, узнали именно от «Каменской самояди».

В-третьих, необходимо учесть, что летописный рассказ о людях неведомого языка, живущих в недрах гор, удивительно совпадает с ненецкими легендами об «ушедшем в землю» — в горы и тундровые сопки — народе сиртя, имевшем быт, во многом отличавшийся от быта ненцев-оленеводов.

В науке обращено внимание и на то, что рассказ Гюряты Роговича в какой-то степени перекликается с более ранними арабскими известиями о народе, обитавшем на побережье Северного моря, отгороженном от всего мира непроходимыми горами, и занимавшемся морским промыслом (Ковалевский, 1950). В работе Б. Н. Заходера — своего рода экстракте из арабских сочинений IX—X вв.— об этом народе сказано: «За (страною) иура (находятся) береговые люди; они плавают в море без нужды и цели. Далее находится Черная земля, а в море водится рыба, клыки которой употребляются на различного рода поделки: ручки для кинжалов и т. д.» (1962, стр. 29). Любопытно, что сказание «О человецех незнаемых» как бы подтверждает арабскую версию: «На Восточной стране, за Югорской землею... над морем живут иная Самоедь такова: линная словет; лете месяц живут в море, а сухе не живут того для» (Титов, 1890, стр. 3-4).

Последним звеном в средневековой письменной традиции о несамодийском населении прибрежий Ледовитого океана принято считать информацию П. Ламартиньера (1653 г.) о «борандайцах» — охотниках и рыболовах большеземельского побережья Баренцева моря (в районе мыса Варандей), которые жили в хижинах, сложенных из костей морских животных и дерна и заметно отличных от тундровых оленных ненцев (Ламартиньер, 1912). Версию о барандайцах как оседлых приморских зверобоях аборигенного несамодийского происхождения на протяжении многих лет отстаивал В. Н. Чернецов (1935, 1957). Не подлежит сомнению, что приведенные материалы сами по себе очень интересны, но нуждаются в более солидном обосновании. Академик И. Лепехин, зная распространенные на Европейском Севере легенды о «чудском народе», стремился найти его реальные следы в виде археологических памятников. Благодаря сообщениям информаторов И. Лепехин смог сделать примечательную запись: "Вся самоедская земля в Мезенском округе наполнена запустевшими жилищами некогда древнего народа. Находят оные на многих местах: при озерах, на тундре, в лесах, при речках, сделанные в горах и холмах наподобие пещер с отверстиями, подобными дверям. В сих пещерах обретают печи и находят железные, медные и глиняные домашних вещей обломки» (1805, стр. 203).

А. Шренк, совершивший в 1837 г. большую поездку по Большеземельской тундре, существенно уточнил и дополнил эти сведения. «Чудские пещеры» с остатками материальной культуры (к сожалению, безвозвратно погибшими для науки) он обнаружил в низовьях р. Коротаихи, впадающей в Баренцево море к востоку от Варандея и к западу от Югорского полуострова и хребта Пай-Хой. Здесь же Шренк впервые записал подлинные ненецкие предания о сиртя — кочевых охотниках тундры и морского побережья, промышлявших диких оленей, рыбу и морского зверя, говоривших на языке, отличном от ненецкого, и в конце концов скрывшихся навсегда под землей (Schrenk, 1843).

Ненецкие рассказы о большеземельских сиртя не миновали и наблюдательного миссионера Вениамина, писавшего: «Река Коротаиха замечательна обилием рыбных промыслов и чудскими земляными пещерами, в которых, по самоедским преданиям, когда-то в древности жила Чудь. Пещеры эти в десяти верстах от устья, на правом берегу, на косогоре, который издревле по-самоедски назывался Сирте-ся - «Чудская гора» (1855, стр. 89).

В советское время интересующая нас проблема плодотворно разрабатывалась В. Н. Чернецовым (1935), который, побывав на Ямале, не только собрал разнообразные сказания о сиртя, но и обнаружил памятники древнейшей культуры, оставленные скорее сиртя, чем позднейшими ненцами. Согласно опубликованным им преданиям, ненцы, пришедшие на Ямал, встретили там население, обитавшее на побережье в земляных домах и промышлявшее морского зверя. Это и были сиртя, не знавшие оленеводства, с которыми ненцам приходилось воевать, а иногда и вступать в браки. Ненцы были убеждены, что последние сиртя еще за четыре - шесть поколений до наших дней, встречались кое-где на Северном Ямале, а затем окончательно исчезли.

В. Н. Чернецов дважды опубликовал важный археологический материал из землянок на мысе Тиутей-сале при слиянии рек Сер-яха и Тиутей-яха (на западном побережье Ямала под 71°30' с. ш.), который он датировал VI—IX вв. и не без оснований приписывал сиртя (1957).

М. Г. Левин всецело поддерживал сложившуюся на основании помянутых материалов точку зрения о том, что сиртя действительно существовали и сыграли роль аборигенного субстрата в формировании ненецкого народа. ;Вместе с тем он подчеркивал необходимость дальнейших поисков свидетельств о сиртя, что в значительной мере и определило направление работ Ямало-Обской экспедиции кафедры этнографии МГУ в 1961 г.[1]

Новые археологические материалы. В поисках следов сиртя наше внимание на восточном побережье Ямала привлекала бухта Находка, где с давних пор кочующие ненцы занимались весенним морским промыслом (Житков, 1913). В конце 1950-х годов на возвышенном берегу при впадении в бухту тундровой речки Харде-яха, возникла оседлая база колхоза «Красный рыбак».

На северо-восточной окраине поселка на сопке Харде-седе («имеющая жилье сопка») нами было обнаружено заброшенное «священное» место, с которым связано представление о сиртя. Многие местные жители всерьез рассказывают, что в этой сопке некогда скрывались диковинные маленькие люди, но уже давно они «ушли» в другую более удаленную сопку, оставив на прежнем месте только «сядеев»— изображения богов и различные вещи. Старухи и сейчас не разрешают детям бегать по сопке: «Вытопчите, мол, сядеев, а это - грех». По другой версии, внутри сопки спрятан «богатый товар» погибшего купца, но никому этот клад не дается в руки. Само название сопки указывает, что на ней когда-то было не только жертвенное место, но и жилье.

Она не столь высока (от подошвы до вершины немногим более 3 м), культурный слой, начинающийся от глубины 1,5 м, выражен отчетливо: в его основе залегает серо-песчаный горизонт, на одном участке с горелыми прослойками, выше, более чем на 0,5 м,— торфяная подушка. Слой вечной мерзлоты начинается на глубине всего несколько десятков сантиметров. Поэтому большинство предполагаемых остатков материальной культуры находится именно в мерзлоте, преодолеть которую нам при зачистке не удалось. Вместе с тем мерзлота способствовала сохранению многих деревянных предметов, кожи, бересты, кости.

Харде-седе в верхних слоях — типичное жертвенное место, на котором принадлежности культа накапливались в течение долгого времени, и к тому же слои перемешаны недавними кладоискательскими поисками. Все это чрезвычайно затрудняет четкую стратиграфию слоев и их относительную датировку. Однако ясно, что это капище в позднюю пору было связано с промысловым культом, о чем, например, свидетельствуют массовые скопления костей северного оленя, песца, тюленя, крупных рыб, кусок обработанной кожи морского животного и т. д.

Среди находок в верхнем торфяном слое наряду с костями промысловых животных и костяными поделками обильно представлены деревянные предметы: масса оструганных, заостренных с зарубками палок, носок лыжи, сломанное древко простого лука, дощечки с круглыми и квадратными отверстиями, плоские личины богов с прорезанными «глазами» и «ртом», деревянные сосуды и ложки, модели гарпунов (в одном случае воспроизводится железный гарпун — «носок», в другом — более сложный костяной) (рис. 1, 1-2), модели каких-то киркообразных орудий, обыкновенного ножа, иглы для вязания сетей. Обнаружены также остатки круглого сосуда, сшитого из бересты.

Законченные изделия из кости представлены трехлопастным наконечником стрелы из трубчатой кости, кольцом «тынзяна» — аркана для поимки оленя, ритуальными ложками из оленьего рога и массивной моржовой кости (рис. 1, 4), предметом неизвестного назначения с кольцеобразной выемкой на конце.

Весь этот инвентарь датировать трудно. Основная масса вещей относится, конечно, к позднему времени. Но некоторые из них имеют типологическое сходство с находками в землянке на мысе Тиутей-сале, существовавшей до X в. В частности, это — костяные ложки и деревянная модель ножа (Чернецов 1957)[2].

В том, что на Харде-седе действительно присутствуют предметы времени существования селища Тиутей-сале, убеждают находки металлических изделий. В торфяном слое нами найдены бело-бронзовая лапчатая привеска и миниатюрная бронзовая бляшка (рис. 1, 7-8), имеющие аналогии среди украшений из могильников Ленкпок в районе с. Самаровского (ныне Ханты-Мансийск) и Уна-Пай близ устья Иртыша (Чернецов, 1957, табл. XXVIII, 23-24; табл. XIV, 5—6, 15), а также из Канинской пещеры на верхней Печоре (Канивец, 1964, рис. 37,14). Все они укладываются в рамки оронтурской археологической эпохи Нижнего Приобья (VI—IX вв.).

К этому же времени, может быть, относятся обнаруженные на Харде-седе фрагменты медных котелков. Сходные предметы, надежно датируемые оронтурской эпохой, известны с жертвенного места Хэйбидя-пэдера на р. Море-ю (Хайпудыра) в восточной части Большеземельской тундры (Чернов, 1955, табл. X, 14), а также обнаружены нами на Белой горе под Шурышкаром.

На Харде-Седе встречаются изделия из камня: обломок брусчатого оселка, половинка дисковидного предмета с двусторонней сквозной конической сверлиной в центре, вторично использованного в качестве оселка (рис. 1, 5)[3], сломанный на обоих концах наконечник стрелы из хорошего кремня, нуклевидный граненый камень, мелкие кремневые отщепы. Дисковидный предмет мог быть принесен со стороны (видимо, так оно и было, ибо подобного рода находки В. Н. Чернецов (1953, табл. II, 3) датирует второй половиной II тысячелетия до н. э. О.Н. Бадер считает, что дисковидные орудия со сквозным отверстием существовали в Прикамье до середины II тысячелетия до н. э. (1964, рис. 118б), однако наконечник и кремневые отщепы произведены на месте. Это указывает на то, что на Харде-седе культурные остатки начали отлагаться в очень раннюю пору, когда камень еще применяли при изготовлении орудий главным образом наконечников стрел и скребков.

Но основные находки здесь относятся, конечно, к эпохе развитого железного века. На сопке обнаружены следы металлургического производства в виде железных шлаков и сплавившегося в стекловидную массу песка, подстилающего верхний торфяной слой. Структурный анализ показал, что шлак происходит из сыродутного железоделательного горна[4]. Замечу кстати, что это самая северная в Западной Сибири находка железоделательного производства.

Зачистка обрыва сопки на уровне самого низкого культурного горизонта дала обломки глиняной посуды, сильно обгоревшие с поверхности. Сосуды были гладкими с наружной стороны, а с внутренней - иногда гладкими, но чаще - с резкими параллельными бороздками, прочерченными при заглаживании сырой глины пучком травы. В тесте - примесь мелкой дресвы и блестящих чешуек слюды. По форме сосуды были, по-видимому, котлообразными. Орнаментировался верхний край и частично плечики тулова. Поэтому среди черепков орнаментированными оказались только два (рис. 2, 5—6). Сохранившаяся часть узора на одном из них - свисающие гирлянды полулунных оттисков рожками кверху - заставляет отнести эту посуду к керамическим формам оронтурского времени.

Бухта Находка замечательна тем, что на ее побережье находится еще один памятник, позволяющий расширить характеристику немногочисленной керамики с Харде-седе. Здесь, на южной окраине поселка, у зверопитомника, вскрыты остатки двух перекрывающих друг друга поселений - эпохи поздней бронзы и времени, близкого образованию керамического слоя Харде-седе. Это местонахождение мы назвали «Находка» с подразделением его на нижний (дата - от середины II до начала I тысячелетия до н. э.) и верхний горизонты, о которых речь пойдет ниже.

Памятник у зверопитомника в значительной степени разрушен. Выбиравшие с обрыва невысокого коренного берега песок колхозники-ненцы передали нам плохо сохранившийся человеческий череп со следами медной патины на затылке от какого-то круглого украшения, по их словам, лежавшего в слое на самом краю обрыва. Основная площадь верхнего горизонта была уничтожена; от него на перелопаченном песке осталось только некоторое количество черепков и бронзовая фигурная шпилька (рис. 1, 6). Но непосредственно под дерниной все же сохранилась часть непотревоженного, сильно пережженного культурного слоя толщиной до 15 см, в котором обнаружены крупные куски от раздавленных больших сосудов (по крайней мере двух) диаметром до 28 см, почти цельная горловина сосуда диаметром в 15 см, два фрагмента плоского днища горшка с небольшим поддоном, сломанный надвое перовый железный наконечник крупной стрелы (рис. 1, 3).

Все частично реставрированные сосуды хорошо профилированы. Исключением является только один черепок верхнего слоя (рис. 2, 2) - почти прямой, с очень слабым и плавным переходом к тулову. Его венчик слегка срезан внутрь, имеет по торцу косую насечку. Прост и орнамент: по верхнему краю нанесены насечкой две полосы наклоненных вправо линий, разделенных гладкой дорожкой с ямками; ниже — поясок наклоненных влево резных линий, от которых вниз спускаются косые ленты угольчатых («птичками») оттисков. По форме и мотивам орнамента этот черепок близок некоторым экземплярам из селища Тиутей-сале и других северных памятников оронтурского времени (Чернецов, 1957, табл. XX, XXV).

Интересен и другой фрагмент верхнего края (рис. 2, 3), имеющий аналогии среди оронтурских форм, в частности, с Белой горы на нижней Оби. Этот фрагмент, вероятно широкогорлой чаши, имеет усложненный профиль: отвернутый с воротничком венчик е заостренным срезом, подчеркнутый двумя широкими дорожками-каннелюрами и рядом ямок. Воротничок и срез венчика орнаментированы косыми оттисками трехзубого штампа, ниже каннелюр расположен узор из двойных скобок, еще ниже - косые линии гребенчатых линий.

Сохранившаяся горловина небольшого сосуда (рис. 2, 4) также хорошо профилирована: венчик утолщен и значительно отвернут наружу, перегиб шейки ясно выражен, тулово выпуклое. Орнамент - преимущественно гребенчатый: по срезу венчика - мелкими продолговатыми рубчиками; по шейке, под рядом частых мелких ямок, - линейный и зигзагообразный.

Древние обитатели Находки изготовляли и крупные сосуды (диаметром до 28 и, вероятно, более сантиметров), главным образом круглодонные, а некоторые — с уплощенным дном и невысоким поддоном. Нами реставрирована значительная часть одного из таких сосудов (рис. 2, 1). Он имеет сложные очертания: венчик утолщенный, массивный, нависающий над шейкой, подчеркнут рядом ямок; срез имеет выдающийся валик; тулово довольно крутое. Орнаментация - косая гребенка по срезу, резные елочные оттиски гребенки по воротничку венчика и валику шейки; ниже под валиком орнамент усложняется: наклонные полосы гребенки, перемежаются группой из четырех ямок по чистому нолю, эта лона подчеркнута двумя-тремя прямыми линиями гребенки, oт которых вершиной вниз обращен одинарный или двойной зигзаг. Орнамент лишь частично заходит на плечики сосуда. Характерно и то, что с внутренней стороны такие горшки сплошь расчерчены глубокими бороздками (слад небрежного заглаживания сырой глины).

На Харде-седе найден только один черепок от сосуда описанного типа (рис. 2, 5), но, несомненно, что тамошняя керамика была такой же, что и в верхнем горизонте Находки.

Типологические параллели этой своеобразной керамики обнаруживаются легко. Это, прежде всего находки в Тиутей-сале (Чернецов, 1957, табл. XXV). О них В. Н. Чернецов пишет: «Размеры сосудов с селища Тиутей-сале разнообразные — от совсем маленьких до горшков 20—25 см в диаметре... Орнамент, как правило, группируется в верхней части тулова, занимая шейку и плечики, и лишь в отдельных случаях опускается вниз. Края сосудов и срезы обычно также украшены узором... Упомянутое выше сходство в орнаментации с керамикой оронтурского типа наблюдается главным образом в композиции и частично в элементах орнамента. Для сосудов с селища Тиутей-сале типичны валик с поперечной насечкой гребенкой или с оттиском круглой «отступающей» лопаточки и широкий пояс па шейке, выполненный также гребенкой или другими штампами, в том числе «змейкой». Часто этот пояс, так же как и на оронтурской керамике, бывает заменен косо расположенными лентами, обычно нанесенными «отступающей» закругленной лопаточкой. Ниже орнаментальной зоны шейки - опять-таки совершенно подобно тому, что мы видели в керамике таежных памятников - можно наблюдать вертикально свисающие ленты, выполненные «отступающей» лопаточкой или штампами» (Чернецов, 1957).

Керамика Тиутей-сале, а в еще большей степени Находки, однотипна с многочисленными сосудами, собранными Г.Д. Черновым на жертвенном месте Хэйбидя-пэдера, в среднем течении р. Море-ю (Хайпудыра), не менее чем в 70 км по прямой от побережья Хайпудырской губы Баренцева моря (Чернов, 1955). Эти сосуды также имеют довольно выпуклые стенки и невысокий поддон, венчик с крупным воротничком, сходный орнамент, в том числе гирляндообразный, спускающийся на тулово (ср. Харде-седе, рис. 2, 6), или в виде двух рядов ямок под венчиком, причем один из них полный, другой - прерывистый, при двойном гребенчатом зигзаге ниже ямок (ср. рис. 2, 1) (Чернов, 1955, табл. I—III). Так же как и в Находке, сосуды Хэйбидя-пэдера внутри прочерчены глубокими бороздками.

Керамика сходных форм в орнаментации распространена в восточной и центральной части Большеземельской тундры: на побережье Хайпудырской губы, на реках Падимей-вис и Колва-вис (Чернов, 1955), в верхнем течении р. Адзьвы (Чернов, 1962, табл. XVII, 4—5).

Иными словами, описанными находками очерчивается довольно широкая территория Большеземельской и Ямальской тундры, прилежащая к побережьям Баренцева и Карского морей, на которой существовала сходная культура средней поры железного века. Металлические предметы с Хэйбидя-пэдера, главным образом украшения, датируют эту культуру в пределах от III—IV до X—XI вв. (Чернов, 1955).

Очень важно раскрыть генезис этой приполярной культуры и образ жизни ее носителей. Выше подчеркивалось, что Находка, Харде-седе и Тиутей-сале имеют много общего с оронтурской культурой, распространенной от низовьев Иртыша до устья Полуя (урочище Пернашор). Тем не менее памятникам Заполярья свойственны своеобразные черты, не находящие прямых соответствий в южных районах. Данное обстоятельство было подмечено В. Н. Чернецовым, который писал о Тиутей-сале: «Наряду со сходством (с оронтурской керамикой. - Л. Л.) следует указать и отличие. Так, отметим, что сильно утолщенный край, как у фрагмента, показанного на табл. XXV, 1, конечно, нельзя сравнивать с упоминавшимся валиком оронтурского типа. Среди штампов, характерных для керамики с селища Тиутей-сале, наряду с широко распространенным уголком или полулунным штампом встречается совершенно неизвестный там «копытный» (табл. XXV, 2), «стреловидный» или редкие и нетипичные формы овального или овально-ромбического рубчатого штампа» (Чернецов, 1957).

К этому следует добавить, что выразительный «елочный» (по Чернецову «стреловидный») узор и композиция из нескольких линейных и зигзагообразных полос гребенки (рис. 2, 1, 4, 5) встречаются только на керамике Заполярья и отсутствуют даже на ближайших селищах в низовьях Оби - на Пернашоре и Белой горе.

Приполярная культура, которую по первой находке резонно назвать тиутейсалинской, в керамике знает и такую характерную черту, как наличие сосудов с утолщенным дном на невысоких (около 2 см) кольцеобразных поддонах. Они присутствуют на Тиутей-сале, Хэйбидя-пэдера и в верхнем слое Находки, а также на поселениях I тысячелетия и. э. в низовьях Таза (сборы Р. Е. Кольса). Поддоны известны и на устьполуйской керамике, но совершенно иного типа. По словам Чернецова, тиутейсалинский поддон «ни в какой степени не идентичен (хорошо выраженным поддонам устьполуйской керамики.

Вероятно, в этих поддонах следует видеть слабые пережитки некогда существовавшего влияния устьполуйской керамики» (Чернецов, 1957). Ни малейшего намека на существование сосудов с поддонами нет среди наших многочисленных керамических образцов с Белой горы под Шурышкаром.

В общем добытый материал характеризует культуру Тиутей-сале оригинальной, имеющей, вероятно, генетические корни в местной приполярной культуре, распространенной по широте от Большеземельской тундры до низовий Таза по крайней мере с эпохи раннего железа. Но так же очевидны связи культуры Тиутей-сале с оронтурской культурой Обского бассейна, проявляющиеся в керамике и особенно в типах украшений.

Об этнической принадлежности и хозяйственно-культурном типе сиртя. Выяснить характерные черты тиутейсалинской культуры на имеющемся археологическом материале, конечно, легче, чем ответить на вопрос, кому эта культура принадлежала. Все дело осложняется тем, что мы еще не знаем даже с относительной точностью ни времени появления в субарктической зоне самоедоязычных оленеводов, ни их самой ранней здесь археологической культуры. И вместе с тем путем сопоставления различного рода данных убеждаемся, что памятники типа Тиутей-сале оставлены народом несамодийского происхождения, хотя и причастного к формированию современных ненцев.

На чем же основывается такое убеждение? Конечно, не на том лишь, что сами ненцы связывают памятники бухты Находка с сиртя. Изучение напластований на капище Харде-седе ясно показывает непрерывность его использования с I тысячелетия н. э. и до начала 30-х годов XX в., что вряд ли могло иметь место, если бы между ранними насельниками здешних мест - сиртя и позднейшими ненцами - не было никакой генетической связи.

Но тиутейсалинские памятники возникали в приполярной тундре тогда, когда здесь не было и намека на оленеводческий уклад населения и какие-либо следы новой культуры, принесенной из южной части Обь-Енисейского междуречья - наиболее вероятной прародины оленных самодийцев. Причислять последних к созидателям тиутейсалинской культуры тундровых охотников на дикого оленя и приморских зверобоев нет особых оснований, хотя, распространившись со временем по Крайнему Северу, самодийцы через посредство аборигенов (сиртя) и явились восприемниками этой культуры.

Посмотрим, как определяют этнос, хозяйство и быт сиртя сами ненцы. Прежде всего, ямальские ненцы отчетливо различают сиртя - древних аборигенов и «хаби» - хантов - также очень древних жителей Севера. Ненец, имеющий хотя бы и в далеком родстве иноязычные элементы, уверенно говорит, что это были хаби, а отнюдь не сиртя, но случается, что далекий родич был сиртя, опять-таки с хаби ничего общего не имеющий. Очевидно, что представление ненцев о сиртя носит в значительной степени характер этнического, а не какого-либо иного (фратриально-родового, бытового и т. д.) различия.

В той же Находке нами записаны следующие сказания об аборигенах Ямала. Сиртя — люди очень низкого роста, но коренастые и крепкие, жившие тысячу лет назад. Во всем они отличались от ненцев: домашних оленей не держали, охотились на оленей-«дикарей», носили иную одежду: например, ягушек (распашная женская одежда из оленьей шкуры), как ненцы, не имели, одевались в шкуры выдры (намек на глухую верхнюю одежду).

Однажды появилась большая вода, затопившая все низменные места на Ямале. Жилищами сиртя стали недра возвышенных сопок — «седе» (по другой версии, сиртя «ушли в сопки» потому, что с появлением «настоящих людей» - ненцев - прежняя земля перевернулась оборотной стороной). Став подземными жителями, сиртя впредь опасались выходить на дневной свет, от которого у них лопались глаза. День у них стал считаться ночью, а ночь — днем, ибо только по ночам они могли выходить из сопок, да и то, когда в окрестности все тихо и нет людей.

Сейчас сиртя осталось мало, и все реже они выходят на поверхность. Под землею они ездят на собаках и пасут мамонтов («я хора»). Только шаман может определить, в какой сотке сиртя есть, а в какой их нет.

Реалистическая основа в этих преданиях бесспорно есть и подтверждается научными данными, но конкретного ответа об этнической принадлежности сиртя сказания не дают.

Неясно само название «сиртя», которое, кстати сказать, бытует в различных вариантах: в краткой форме - «сиртя», «сирчи»; в полной форме - «сихиртя», «сихирчи». Ямальские ненцы перевода этого этнонима не дают, поясняя, что сиртя - люди, живущие под землей, боящиеся дневного света[5].

Л. В. Хомич (1964) предложила такую этимологию: «Это слово является причастной формой от глагола сиць - «сделать дыру, отверстие» и связано с представлением о сихиртя как о людях, живущих в пещерах (си — дыра, отверстие)». В данном случае можно согласиться, что этноним «сиртя», «сихиртя» имеет ненецкое происхождение, но возведение его к основе си или сиць не соответствует морфологическим нормам ненецкого языка. Предполагаемой основой этого слова должно было бы быть сир или сирць. Так, ненецкое ертя - «ловец рыбы» имеет корневое соответствие с ёрма - «ловля», а видовое понятие ханём-пэртя— охотник, «занимающийся охотой», связано с глаголом пэрць — «заниматься чем-либо». Иными словами, этимология имени сиртя нуждается в более основательном лингвистическом анализе.

Г. Н. Прокофьев (1940) выдвинул гипотезу о том, что сиртя (приморские охотники) входили в круг древних племен, которые «оказались причастными также к формированию современных нам луораветланов, нымыланов, эскимосов и, быть может, других народностей крайнего северо-востока Сибири», т. е. они были, пользуясь терминологией тех лет, «палеоазиатами». Не вдаваясь в критику этой явно устаревшей гипотезы (Лашук, 1965), считаю нужным подчеркнуть, что распространенное мнение о «палеоазиатском» происхождении сиртя научно не обосновано.

Представление о сиртя как «палеоазиатах» родилось, в частности, из-за незнания древностей Крайнего Севера, более ранних, чем памятники тиутейсалинского типа. Теперь же мы располагаем сведениями о таких древностях как в Большеземельской тундре (сборы Г. А. Чернова), так и в низовьях Оби, в бухте Находка, на Ямале, у Хальмер-седе (с. Тазовское), в низовьях р. Таз (наши материалы). Среди памятников, открытых в последние годы, особенно выделяются Пернашор в Салехарде и Находка (нижний горизонт), которые имеют очень большое сходство с сузгунской культурой Тобольского Прииртышья, датируемой второй половиной II—рубежом I тысячелетия до н. э. (Мошинская, 1957).

Пернашор и Находка оставлены древними бродячими охотниками на дикого северного оленя. Их преемниками были носители зеленогорской культуры, существовавшей в доустьполуйское время, т. е. ранее III в. до н. э., на нижней Оби. На зеленогорской основе в последних веках до нашей эры разминается оригинальная устьполуйская культура, за которой хронологически следуют оронтурская культура в лесном Приобье и тиутейсалинская — в тундровой полосе.

Изучение этих культур, несмотря на имеющиеся лакуны позволяет поставить вопрос не только об их хронологической, но и в определенной степени генетической преемственности. Во всяком случае создавались эти культуры в среде населения, причастного не к «палеоазиатскому», а к «уральскому» этногенезу. Движение уралоязычных групп на Север, в низовья Оби, на Ямал, вероятно в низовья Таза и в Большеземельскую тундру, отмечено памятниками позднего бронзового века. Однако мы еще не в состоянии точно назвать этих «уральцев» по имени. По мнению Б.О. Долгих, в низовьях Оби это были самодийцы, поглощенные со временем уграми (Сибирский этнографический сборник, 1962). В.Н. Чернецов (1964) считает их пралопарями, сохранившимися под именем летописной «печеры», сиртя, «борондайцев» Ламартиньера.

Любое из этих мнений может быть принято в качестве рабочей гипотезы, так как нам неясны многие моменты этногенеза обских угров, самодийцев и саамов. Но, кажется, обских угров следует определенно связать с оронтурской культурой, распространившейся по всему Нижнему Приобью позднее IV в. н. э. Севернее, в тундровой полосе, располагались сиртя - носители тиутейсалинской культуры, этнически отличавшиеся как от предков хантов, так и от самодийцев. Заманчиво видеть в сиртя нечто родственное саамам (лопарям), но такой взгляд нуждается в серьезном обосновании.

Следует также внести уточнение в характеристику хозяйственно-культурного типа сиртя. В свое время В. Н. Чернецов писал, что «хозяйство, материальная культура, вероятно и быт, древних обитателей Ямала были близки хозяйству, культуре и быту эскимосов и сидячих чукчей» (Чернецов, 1957, стр. 241), т. е. они были оседлыми морскими зверобоями, летом промышлявшими также дикого оленя, линного гуся и рыбу по рекам и озерам в глубине тундры.

То, что обитатели Тиутей-сале и Находки занимались весной морским зверобойным промыслом, не подлежит сомнению (в землянках на мысе Тиутей-сале в изобилии разбросаны кости моржа, тюленя, кита, белого медведя), однако ставить знак равенства между их хозяйством и хозяйством оседлых обитателей оконечности Чукотки не совсем правильно. Специфическая культура арктических зверобоев Чукотки возникла поздно, в I тысячелетии до н. э., в районе, наиболее обильном на земном шаре морскими животными. Ее генетической основой была внутри-континентальная культура бродячих охотников и рыболовов (см., например, Диков, 1964). Экологические условия в западной (ямальской) части Арктики совершенно иные (Чард, 1962). Поэтому морской зверобойный промысел и связанный с ним «сидячий» образ жизни никогда здесь решающего значения не имели (Долгих, 1964).

Создатели приполярной культуры типа Тиутей-сале, Находки, Хэйбидя-пэдера были прежде всего охотниками на дикого оленя и рыболовами, кочевавшими, в зависимости от времени года, от границ тайги до морского побережья, где занимались также промыслом морских зверей. Самодийцы, пришедшие в тундру из таежной зоны и не знавшие до этого морского промысла, частично заимствовали его от аборигенов.

Была, конечно. Очень интересно! ССылки ?.. кидай все, разберусь обязательно... позже.)

сначала показалось полным бредом, но что-то помешало выбросить в корзину. оставлю напотом.))